Затаившиеся ящерицы. Новеллы - Алексей А. Шепелёв

Полчаса переходили дорогу, взявшись за руки, «как п… ры», пропуская машины, которые ещё метров за сто.

Некий горбатый «москвич» как назло-назло пересекал дорогу крайне медленно.

«Ну, ты едешь или – за иррумацией заснул?!» – не выдержав, выкрикнул я, даже как-то вместе выкрикнули, а ОФ закруглил риторическую фигуру куда более по-русски. Мы уже видели, что обращались к лысому, как наш деда, дедку, восседающему в своём авто с осанкой маршала на параде. Окно было приоткрыто, и хлёсткое сравнение его явно заинтересовало. Водитель величественно обернулся, напялив откуда-то взятую ушанку. «Это – он, я узнаю его…» – наш Дядюшка дед!

Дед запоздало затормозил (мы всё дохли, и сразу что-то опять щёлкнуло в черепе и появилась мысль: как прекратить? а если не удастся затормозить?!), сдал назад:

– Э, ребята! поедем со мной, помочь надо.

Мы переглядывались, притормаживая.

– Да не ходите вы уж один день в свою школу – и так не той дорожкой ходите – что я не знаю, что ль?

Кое-как залезли, сев на железный грубо сваренный крест, занимающий весь салон седана и даже торчащий сзади из багажника, завязанного на проволоку; едем, молчим, жмёмся.

– Что, ребята, молчите-то как убитые? – казарменным тоном осведомился дед.

– Да хреново как-то, дядь Володь, – еле выдавил за двоих О. Фертов.

– Ничего, щас опохмелимся… Щас схороним, закопаете… закопаем… и нормально… – бурчал дед, протирая запотевшие изнутри стёкла. Мы и дышать боялись.

– А ты, Столовский, – чрезвычайно жёстко вдруг забасил дед, – с ума сойдёшь: так пить нельзя! Как ни приду, он враздуду с дружками, уж еле сидит!.. Длинный у вас там такой есть – уж тоже примелькался – тоже, видно, алкаш… Не с того вы, ребята, жизнь начали – не тем и продолжите… Не дай-то бог!..

– На себя посмотри – как будто ты с того! – тихо высказал О’Фертов мне, а потом громко деду его же текст: – Да, дядь Володь, жизнь-то её не обманешь! Не тем продолжим, и не тем и закончим! Знать судьба наш такой!.. – Я даже удыхать не смог – в таком состоянии звучало как настоящий «реквием по мечте». Приехали!

Единственное, что мы осуществили, это вытащили крест из багажника, а потом погрузили туда два табурета. Ещё О. Фертов, который всегда (то есть иногда и не совсем к месту) утверждает, что у него «тонкий художественный вкус» (что тоже весьма спорно), нанялся обкладывать могилу напоминающими саманы пластами, вырезанными из верхнего слоя земли и скреплённые вросшей в неё травой. Я просто сидел на лавочке у соседней могилы и наблюдал.

Почему у нас на каждом кладбище, думал я, понаделаны эти железные оградки – тяжелые, громоздкие, грязные и ржавые, то есть практически и эстетически несуразные – будто каждый хочет отгородиться от других, застолбить навечно свой персональный клочок земли – а как же русская соборность и всё прочее? Скорее всего, эта традиция повелась с советских времён, но каковы её психологические причины и значение? – как бессознательное противодействие всеобщему коллективизму-коммунальщине? Хе-хе, как говорит в таких случаях ОФ.

Его, кстати, несколько раз пытались поучать мужики: мол, не так надо класть, и он психанул и всё бросил.

– Что, Столовский, не можешь? – подтрунивал дед.

– Сами не можете, дубы-колдуны! – отмахнулся непризнанный маэстро, подходя ко мне.

– Да, Саша, традиции и новаторство в их единстве и противоречии… – философски заключил я. Дед, кажется, даже расслышал и заключил не менее весомо: «Умный, б…ь, не то что энтот». В своей ушанке, не совсем по сентябрю, он опять казался мультперсонажем – мужичком пластилинным прилипчивым: «А может и ворона…», в руках с арбузом и бутылью…

Нас не приглашали и мы держались от мужиков в стороне. Мы смотрели на мусор, наваленный тут и там – это навевало скачуще-элегическое настроение, и хотелось сквозь тряску и рук и зубов деградантно мурлыкать: «Двор-ник, милый дворник, подмети меня с мостовой…» Но тут же в ушах уже стояли и другие песни – с вокалом тем, как будто кошке придавили хвост.

– Подобно тому, яко жизни их были помойками, весьма многие человеци здесь обретаются аще на помойке, – изрёк, именующий себя Великим О. Фертов, кое-как стилизуя.

– И зело многие, как и при жизни, – из-за ближняго, близлежащаго свояго, – дополнил я, кривляясь.

Вспоминалось и своё – кристально, казалось, чистое, без «рокерской лабуды»:

и эта пора сентября —великолепный осколепок лета…скопленье слюнейпри мысли о ней…

– Сколько вариантов картины если не «Смерть дегенерата» – нет, это слишком жестоко – картины «Завтрак дегенерата» позволят написать Вам Ваши (всё кривлялся) фантазия и опыт? Телевизор включен, или компьюнтер ентот заморский с порнографией3, а на столе…

ОФ, кажется, кхехекнул, зевая, а сам, как будто по-прежнему меня опасаясь, отошёл и что-то рассматривал поодаль.

– Поди-ка, Олёша, Цезарь, сюда, – ОФ подзывал меня к заросшей могиле, судя по «благородному» обращению, с неким умыслом, – видишь цветочки такие, колокольчики – просунь руку и дотронься до цветка.

– Зачем?

– Всё у тебя «зачем»! До абсурда доходит: «О. Шепелёв, дай закурить!» – «Зачем?» – спародировал он меня, – не хочешь, как хочешь.

Я боязливо потянулся к бутончику и только его коснулся – отдёрнул руку как током поражённый, сердце чуть не разорвалось! – он всего-то резко и со щелчком раскрылся! Довольный О. Фертов вовсю укатывался. После попробовал сам и тоже весь передёрнулся. «Детектор, – сказал он, – Отпустила Ли Вас ИЗмена? Олвиз».

Поехали почему-то обратно. Разгрузили табуреты – на них стоял гроб – хорошо хоть не наши – а то как-то… А потом Дядюшка дед и говорит: «Пойдёмте, ребята, выпьем. Вы только не обижайтесь». Мы (якобы с похмелья, конечно же) зашли в его нежилую половину – по стакану самогону. ОФ, не желая подвести, бравурно вытянул весь, но в последний момент поперхнулся, и пропищав: «Спасибо-ох…», выскочил на порог. Я спросил запить, и дядюшка Володя решился выдать мне какой-то маслянистый кувшин с тёплым маслянисто-тошнотворным компотом – как будто разбавленным рассолом или супом! – я тоже поперхнулся, «Всё», говорю, и тоже быстрей ушёл.

Мы сели у себя, поставив чай и решив спокойно послушать что-нибудь «чуть-чуть пооптимистичней», и тут подействовал змий. Стали мытиться, где бы раздобыть выпить – единственный вариант – дед, «поминки» – но ведь стыдно: за кого он нас сочтёт?

Напряжение возрастало – мы нервно ходили туда-сюда, ломая и почему-то потирая руки. Не прошло и десяти минут – хоп! – заваливается деда. «Давайте, ребята, выпивать», – говорит он мягко, выставляя на стол бутылку водки и… банку прозрачной бражки! Тут-то мы и осознали, кто из нас алкаш. Осознали: а есть ли выбор, с чего начать? Есть ли выбор, чему, как дед, учить?..

Черти на трассе

И вроде жив и здоров,

И вроде жить не тужить,

Так откуда ж взялась печаль?..

«Литератором я не стал. И вы тоже наверняка не станете, поэтому и учите литературу, математику и прочую шушеру с пятого на десятое. Вообще не учите. Русский требуется хоть для общения. Английский?.. Англичанином я тоже не стал… Физика – она с трактором тесно связана, её надо понимать и применять. На практике. А трактор – вещь в хозяйстве незаменимая, не роскошь, а средство производства, его нужно уметь собрать-разобрать с закрытыми глазами, или, как говорится, в полевых условиях. Чему я вас и учу. Вы же запустили это дело. Как будто механизация – последний предмет, мол, мы другие можем зазубрить, когда прижмут, а до этого руки не доходят. А я вам говорю: литератором я не стал и стихи не пишу – касаюсь с ними только когда провозглашаю: «Давай-ка выпьем, где же кружка?» – так говаривал часто Василий Петрович на уроках единственного предмета, который он преподавал, именовавшегося всеми «трактором» (сей курс профобучения есть только в последних классах сельских школ, причём специально для будущих механизаторов мужского пола).

Василию Петровичу, которого все заглазно звали просто Василием, а выпускники и отдельные ученики – приглазно, но без всякого бахвальства, было лет двадцать восемь, но по виду намного больше. Я никогда не интересовался сельхозтехникой, но на его уроки ходил с удовольствием: мне было интересно его слушать, он умел рассказывать просто о сложных, сухих вещах, снабжая рассказы жизненными подробностями, различными курьёзами и какими-то добрыми шутками; объяснив параграф, он спрашивал, понятно ли – если нет, то разъяснял всё снова, прерывался, задавал вопросы по мелочи или про частный опыт, опять всё разъяснял… Другим учителям такая самодеятельная методика не очень нравилась, но куда больше им не нравилось, что Василий пил. Пристрастие это в принципе никак не сказывалось на его работе (он был ещё и завхозом школы), кроме того единственного случая, когда он развалил на тракторе школьный сарай, правда, иной раз он не являлся на занятия или, поехав в город на школьной машине, приезжал без прав и ещё лучше – чаще всего он пил с учениками, потому что пил много и обычно ночью, когда работал наш клуб.